// Experto crede Alberto : cборник статей к 70-летию Альберта Кашфулловича Байбурина — СПб. : Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2017. (Studia Ethnologica; вып. 14). С. 124-134.
Любовь далеко не во всех культурах и не во всех социальных группах входит в число декларируемых ценностей, полагают антропологи, психологи, социальные историки (Luhmann 1986; Reddy 2001; Мид 1988; Зорин 2016). Аргументом в пользу того, что в русской крестьянской культуре конца XVIII — начала XIX в. дело так и обстояло, является известное замечание няни Татьяны Лариной из романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: «И, полно, Таня! В эти лета мы не слыхали про любовь». Как показывают полевые интервью и фольклорные записи, в русской деревне любовное влечение отнюдь не было поводом для брачного союза, более того, состояние сильной эмоциональной привязанности считалось болезнью-«сухотой», которую стоит лечить (Великорусские заклинания 1994: 7–24; Традиционная магия 1993: 136–143). Концепция брака, основанного на любви, а не на экономическом и социальном фундаменте, господствует, по мнению историков и антропологов, в «модерных» обществах и берет свое начало в конце классицистической эпохи — начале романтизма (Вайскопф 2012: 339–349). При этом в крестьянских обществах антропологи склонны видеть в основном браки, устроенные из экономических соображений, и неясные эмоциональные отношения между супругами (см.: Бурдье 2001: 286–310). Подобную ситуацию наблюдала и Маргарет Мид, описывая семейную жизнь в традиционном обществе на Новой Гвинее. Она сравнивала ее со своим американским опытом и отмечала, что, на первый взгляд, «перед нами картина счастливой, дружной семьи, семьи, вполне соответствующей нашему идеалу» (Мид 1988: 190). Однако при более близком знакомстве с культурой антрополог обнаруживала серьезные отличия: «Хотя семейная группа мала, а связи между родителями и детьми тесные, отношения между мужем и женой натянуты и холодны. Отец и мать кажутся ребенку двумя совершенно различными людьми, борющимися за него. Кровные связи его родителей сильнее, чем их отношения друг с другом, и существует больше факторов разъединяющих, чем объединяющих их» (там же). Как часто во время экспедиционных интервью в севернорусских деревнях мы слышим формулу, выражающую меру родительского деспотизма и дочернего / сыновьего послушания: «Раньше хоть не за любимого, да просватают да отдадут!» [ФА СПбГУ[1] Леш1-399]. И мы привычно устрашаемся такой безрадостной перспективы, проецируя на воображаемых предков информантов свои эмоциональные ожидания.
Для наших собеседников послевоенного поколения истории про насильное замужество / женитьбу относятся к отдаленному времени, принимая форму «прошедшего нереального». А вот для информантов 1920-х гг. рождения это истории браков их отцов-матерей: «У нас, например, у меня мама, она любила одного, Егорушка, Егора Филипповича, она до смерти его все во сне видела — не выдала мать за его! Да-да-да. <А почему?> А раньше так: “Не пойдешь и все”. А все, мама и не пошла. А за отца выдали — она его всю жизнь не любила» [ФА СПбГУ Мез26-192]. Можно заметить, что в начале ХХ в. ценность любви в крестьянской среде вполне осознавалась, если «видеть во сне» одного и «не любить всю жизнь» другого стало для матери нашей информантки лейтмотивом биографии. Кроме историй про насильный брак, не менее удивляющей нас, современных городских жителей, является не раз повторяющаяся в интервью тема «случайного» брака — когда, например, парень со сватами отправлялся сватать одну девушку, но, получив отказ, или по какой-либо другой причине, например, не застав ее дома, высватывал ее сестру или просто соседку. Так, по случаю, вышла замуж одна из наших собеседниц. Она ждала своего парня с армейской службы, но в дом пришли сваты, которым отказали в соседнем доме[2]. Вариантом такого брака считает свое замужество женщина конца 1950-х гг. р., приехавшая в деревню Архангельской области работать секретарем в сельский совет. Не прошло и нескольких месяцев, как она вышла в этой деревне замуж. Без особой любви, но безо всякого насилия и по своей осознанной воле. После более чем тридцатилетнего брака в беседе с нами она привычно удивлялась скоропалительности своего решения и объясняла его магическими способностями бабушки своего мужа. Именно она, по мнению Ирины Васильевны[3], сидя у окна высокого старинного дома, высматривала прибывающих по реке на пристань из районного центра на работу девушек. Высматривала и выносила свои вердикты подопечным: внукам и племянникам. «Это — твоя, — говаривала бабушка, — а это — не твоя!» [ФА СПбГУ DTxt15-499_Arch-Mez]. Вопрос сейчас не в том, исходя из каких параметров принимала решения семейный матриарх, а в том, почему младшие родственники ее слушали? Какие культурные императивы позволяли старшим женщинам управлять чувством индивидуальной эмоциональной привязанности и доводить своих младших родственников до законного брака? Полагаю, не последнюю роль в суггестивном эффекте высказанного мнения играли представления о магических компетенциях старших женщин и их беспрекословном социальном и магическом авторитете. В распоряжении старших были жизненный опыт, наблюдательность, ответственность, переходящая в тотальный контроль, и почти неисчерпаемый ресурс времени для своих умозаключений и манипуляций, а также богатый арсенал средств любовной магии — «присушек», «приворотов», «остуд» — и мантики, разнообразных календарных и окказиональных гаданий на суженого (Пронина 2012: 142–150), припевок («виноградий», беседных и свадебных), которые старшие женщины исполняли публично в присутствии претендентов, называя имена потенциальной брачной пары[4]. В рамках этой статьи я попробую описать способы управления эмоциями, к которым прибегали старшие родственники в отношении возможных «женихов» и «невест» в российской деревне. Моим материалом стали записи биографических интервью и фольклорных текстов, собранных на Русском Севере (в Вологодской и Архангельской областях) за последние тридцать лет в ходе фольклорно-антропологических экспедиций СПбГУ.
Однажды я сама оказалась ферзем в матримониальной игре одного гроссмейстера-матриарха. Дело было 25 лет назад в моей первой фольклорной экспедиции, которая проходила в старинном селе на берегу Северной Двины, в районе заселения старообрядцев. Перед обязательной полевой практикой после первого курса у нас был выбор: поехать в археографическую или фольклорную экспедицию. Обе экспедиции отправлялись в район Северной Двины, и обе были заманчивы. Тем более что в Древлехранилище Института русской литературы наша группа провела многие часы, изучая старинные рукописные книги, датировку и атрибуцию по почеркам писцов, типам старинной бумаги и водяных знаков. В результате я поехала в фольклорную экспедицию, но полученные знания по археографии довольно быстро пригодились. Та «бабушка», к которой мы зачастили с визитами с моей напарницей по полевым исследованиям, оказалась грамотной и очень интересной собеседницей. До сих пор помню ее имя: Анастасия Николаевна Горяева, 1912 г. р. Она была всего на несколько лет старше моей родной бабушки. В 1990 г. ей еще не было восьмидесяти. В ее чистом и опрятном старом доме было некоторое количество старинных книг, которые после недели знакомства с нами, чаепитий с шаньгами, пения протяжных песен, рассказывания мифологических рассказов о домовых и длительных разговоров «за жизнь» Анастасия Николаевна не побоялась достать и показать нам. Я смогла почитать ей «по-славянски», атрибутировать жанр, уж не помню какой, датировать рукопись. Еще через несколько дней Анастасия Николаевна предложила нам помочь ей и ее дочери на сенокосе. Помощи, думаю, от нас было не очень много. Еще через два-три дня, вечером, около нашего дома, где жили двадцать с лишним студентов, из которых было всего четыре молодых человека, а также четыре юные преподавательницы, остановился трактор с очень пьяным молодым трактористом в нарядном костюме и белой рубашке с галстуком. Тракторист решительно намеревался сватать кого-то из девушек и избавиться от конкурентов в лице парней-филологов. Девушкам руководитель практики строго-настрого приказала не высовывать носа из комнат. Парни сами ушли подальше от возможной поножовщины. Сама начальница вела длительные переговоры, уводя тему беседы от сватовства, дабы не обидеть тракториста. Когда жениха удалось выпроводить из нашего жилища, руководитель гневно обратилась к девушкам, поинтересовавшись, кто не соблюдает технику безопасности в общении с противоположным полом? Слово за слово и выяснилось, что трактористом был внук нашей бабушки — «божьего одуванчика». Мы вспомнили, что Анастасия Николаевна пару раз обмолвилась о его существовании. Оказывается, все время наших с ней интервью бабушка вела матримониальную партию. Ход за ходом она выясняла нужные подробности: на вид скромна, ходит в длинной юбке и платке (таков был экспедиционный дресс-код, иначе староверы просто бы не пустили в дом), от работы не отказывалась, худо-бедно сено гребла, за угощение благодарила и, главное, умела читать «по-славянски». Такую невесту для внука в советской деревне днем с огнем в конце ХХ в. было не сыскать. Зато нужных Анастасии Николаевне кандидатов готовил Санкт-Петербургский университет. Никаких календарных съезжих ярмарок невест и праздников с хороводами в деревне уже давно не устраивали, а тут такая удачная партия сама пришла в дом. И бабушка послала внука с ответственной миссией. Внук, видимо, подозревал о невыполнимости бабушкиного поручения и для смелости напился. Я же вообще не была поставлена в известность. Теперь я понимаю, что Анастасия Николаевна, поторопившись, пропустила ход с манипулированием чувствами: как своего внука, так и моими. Будь у нее в запасе чуть больше времени, чем три недели практики, и моя участь была бы не столь однозначна. При умелом управлении довести дело до замужества, слегка скорректировав направление моего интереса, было бы вполне возможно.
Пьер Бурдье в статье «Земля и матримониальные стратегии» описывает процесс производства социально одобренных чувств на примере общества беарнцев[5] в XIX–ХХ вв. В беарнских крестьянских семьях наследование устроено по принципу майората, причем негласно в расчет принимаются только первенцы-сыновья, а не дочери. Дабы достичь наилучшего результата в матримониальных партиях, управляющие хозяйством родители стараются подыскать старшему сыну такую жену, приданое которой было бы достаточным, чтобы не допустить мезальянса, но не чрезмерным, чтобы сын не попал в зависимость от свойственников. Тщательный расчет обеспечивает сохранение земли от дробления и тем более утраты. Никакое своеволие в ущерб имущественным интересам семьи не допускается. В перспективе будущего владения семейным наделом старшего сына отговаривают от диктуемых эмоциями выборов. В результате в среде беарнцев, по описанию П. Бурдье, не редкость спивающиеся взрослые сыновья, родители которых или принудили их к браку с нелюбимой, но подходящей по имущественному равновесию невестой, или обрекли на безбрачие влюбленных упрямцев. Выход у старших сыновей только один — принять и разделить родительские стандарты брачного выбора. «Первичное воспитание, подкрепленное всеми социальными опытами, стремится внушить такие схемы восприятия и оценки, одним словом, такие вкусы, которые распространяются… на потенциальных партнеров и — без какого-либо чисто экономического или социального расчета — склоняют к исключению мезальянса. Ведь любовь, социально одобряемая, т. е. предрасполагающая к успеху, есть не что иное, как любовь к собственной социальной судьбе [курсив мой. — И. В.]» (Бурдье 2001: 309). В беарнских крестьянских семьях тип наследования формирует особую лояльность старших сыновей: чтобы не «расстраивать» родителей, они склонны подстроить собственные брачные предпочтения под родительский «вкус».
Вне зависимости от типов наследования члены семьи склонны к проявлению лояльности первичному социальному коллективу. Лояльность по отношению к семье шире простого уважения семейных традиций, речь идет о своего рода «ролевом ожидании» и принятых на себя обязательствах. Все члены семьи несут бремя интериоризированных обязанностей, которые создаются, если воспользоваться терминологией Эрика Берна, Родителем (будь то отец или мать) в нас (Берн 1992): «Составляющая морального обязательства (лояльности) связана прежде всего с пробуждением чувства долга, справедливости и праведности у верных членов семьи. Невыполнение своих обязательств — это путь к чувству вины, которое составляет вторичные системные силы регулирования» (Boszormenyi-Nagy 1973, цит. по: Шутценбергер 2001: 29). То есть лояльные члены семьи смотрят на мир глазами семьи, чувствуют «чувства» семьи, дышат семейными интересами.
Две матримониальные стратегии, «традиционная», экономически и социально (для Анастасии Николаевны была важна не моя экономическая состоятельность, а конфессиональная) обоснованная, и романтическая, не сменяют друг друга, а научаются сложно взаимодействовать в крестьянской культуре. Как показывают наши интервью, старшие женщины полагают, что для семейного союза эмоциональная привязанность супругов очень значима. Они полагают так сейчас, но любовные заговоры, припевания-«виноградия» с пожеланиями благополучного брака[6] и гадания на «суженого» записывали в русской деревне и в XIX в., что означает, что средства эмоционального управления в культуре существовали давно.
Интериоризируя сюжеты сказок и песен и осваивая романтическую литературу, и деревенские девушки, и городские читательницы все равно нуждались в посредничестве старших: няни, тетушки, бабушки, гадалки или колдуна. Старшие занимали позицию толкователя, присваивая мантическим образам значения по собственному усмотрению. Они делали это раньше, они делают это и сейчас. Данные Фольклорного архива СПбГУ свидетельствуют, что календарные гадания (святочные и на Иванов день) остаются до сих пор одной из самых распространенных магических практик. Из года в год мы записываем от наших информантов описания мантических обрядов, воспоминания об участии в гаданиях и даже иногда фиксируем сами обряды[7]; каждый год мы записываем свидетельства практически обо всех формах гаданий. Большинство записей, хранящихся в Фольклорном архиве СПбГУ, касается визуальных гаданий. Девушки высматривают образ суженого в воде, зеркале, во сне, по тени, отбрасываемой сожженной бумагой или по форме расплавленного и застывшего воска. С наибольшим удовольствием о тактильных гаданиях девушек вспоминают мужчины. Виной тому оказываются запавшие в память эротические переживания. Девушки на святках судили о состоятельности жениха по тому, как погладит девушку кто-то в окошке скотного двора: мохнатым — к богатству, гладким — к бедному. Девушки вставали к окошку спиной и задирали подолы сарафанов, чтобы ощутить «прикосновения судьбы». Пропустить такой аттракцион парни деревни не могли, поэтому об этом типе гадания мы чаще всего имеем мужские нарративы. Как о «страшном» опыте собеседницы всех возрастов рассказывают об аудиальных гаданиях на перекрестке дорог. Очерчивая вокруг себя круг и произнося устойчивую формулу «черти чертитесь, бесы беситесь», девушки прислушивались к звукам: стук по дереву слышался к смерти, лай собак — к женихам (откуда лай, оттуда и жених будет), колокольчики — к сватам. До сих пор самым распространенным по охвату участвующих в них и по территориальной распространенности мантическим развлечением (не только девушек, но и женщин, и не только в деревне, но и в городе) является вербальное гадание по книгам[8].
Гадания в русской культуре считаются преимущественно женской, прежде всего девичьей практикой, а основной темой гаданий является брачная. Представление о супруге как о предначертанном/ой тебе судьбой фигурируют не только в поэтических произведениях, но и в биографических нарративах женщин в качестве метафизического обоснования своего жизненного выбора. «Культурный императив “суженый — ряженый” реализуется как набор текстов и действий, оформляющих общественную опеку над переживаемым состоянием [эротического предчувствия и любовного ожидания. — И. В.]. Участие в гаданиях старших женщин можно объяснить нравственной опекой, необходимостью провести младших с наименьшими потерями через это определенное возрастом духовное испытание. “Заказчиками” гаданий были (и, заметим, остаются) девицы, а наставницами и организаторами — старшие женщины, бабушки и крестные», — пишет в статье о современных гаданиях Светлана Адоньева (Адоньева 2001: 86). Как показывают наши материалы, интерпретаторами гадательных образов, действительно, чаще всего оказывались старшие женщины, своего рода ритуальные специалисты. Толкования, вмененные опытными женщинами в ходе мантических обрядов, принимались девушками как сценарии поведения.
Любопытно, что распространенные сказочные сюжеты приписывают сватовство при помощи гадания героям-мужчинам. Как и во всем известном сюжете 402 АТ «Царевна-лягушка»[9], так и в сказке «Иван — Кобыльников сын» (сочетание сюжетов 303=K 300 АТ и 3001=AA 300A[10]) три брата по наущению родителя — в данном случае матери — ставят каждую ночь в землю свои стрелки, днем охотятся на птицу и на зверя, а утром обнаруживают, что «стрелки их — вышиты [изукрашены]». Братья решают ночью посмотреть, кто это делает, и видят: «Прилетают три колпицы. Ударились о́ земь — доспелись кра́сным де́вицам. И подкосились всяка ко своей стрелке, и доспели хохотаньё: «Та, говорит, моёго мило́ва стрела, и та говорит, — моёго милова, и третья говорит — моёго мило́ва!» (Азадовский 1932: 227). Сказочные герои, в отличие от реальных молодых людей, в русской традиционной культуре не брезгуют выбирать себе жен при помощи жребия / гадания. Мы видим, что в качестве ритуальных специалистов при гадании присутствуют старшие члены семьи: матери, бабушки, няни в описании реальных практик девичьих гаданий, и отец или, в редких случаях, мать как инициаторы мужского сватовства по жребию в сказке.
Те же фигуры старших родственников плюс деревенские ритуальные авторитеты обнаруживаются и в любовной магии. Когда фольклористы фиксировали минимальный контекст при записи текста любовного заговора, оказывалось, что использовать его нужно было под руководством старших, или старшие обучали своих клиентов, подопечных или родственников магическим приемам. Так, в записи 1988 г., сделанной в Белозерском районе Вологодской области, мы читаем: «В Вытегре у Васьки Игнатова мать колдунья была. Он и рассказал. Если хочешь, чтобы девка тебя полюбила, — отсчитай девятый след. Возьми грязь и в печке замажь щель. При этом надо говорить: «Как след сохни, так и ты по мне сохни» (Традиционная русская магия 1993: 137).
Одна из наших информанток рассказывала историю развода своего сына через 18 лет после свадьбы как неизбежную плату за любовные чары, наведенные его женой при помощи своей бабушки. Сын до того не проявлял к невесте нежных чувств, а после появления в доме подозрительных, с точки зрения его матери, двух «бабок» (одна из которых была родной бабкой невесты) с бутылкой водки внезапно принял решение жениться и «как потянуло» его к будущей жене.
Инф.: А ведь как? Раньше шептали много. Всякие были. Да, поди, топерь еще знают. Теперь вот ходят к И… все в Бурниху, да к Р… вон к Пекарихиной на Монастырской ходят шептаться. Так не знаю — есть ли нет ли, я не была.
Соб.: Так а чего шептать-то ходят?
Инф.: Приучить, отучить.
Соб.: Как это «приучить-отучить»?
Инф.: Надо тебе этого кавалера — вот и пошепчи. Он, может, худо смотрит, так. Приворот… Привороты делали! Так.
<…>
Соб.: А про кого так говорили?
Инф.: А ни про кого, у нас лично вот пришли две бабки с бутылкой. Бутылка в пакетах была, сто грамм налито из бутылки. Выпили эту бутылку, и вот… женился. Жили 18 годов и разошлись. Так вот — с сыном у меня так получилась беда-то. Да. Он говорит: «Я не женюсь на Нинке, я ее не люблю». Так они пришли к нам, я говорю: «Что невеста-то?» А, говорит, вот. Я хотела сказать: «Ведь ты ее не любишь». Ну, я думаю, вдруг он ее любит, так как я буду отговаривать. Почто же воздержалась. Вот они 18 годов прожили и все равно разошлись. Когда дети большие, взрослые.
Соб.: 18 лет — это же очень много…
Инф.: Да ведь никуда не лезет, ни в какие рамки. Так вот, думаю, привороты какие бывают.
Соб.: А что за бабушки-то приходили с вином?
Инф.: Та бабушка умерла, а эта еще жива, другая. Я у ее спрашиваю: «Вы чего делали?» «Ничего, — говорит, — не знаю я». Ееной-то бабушке надо было все это. Свести-то их вместе, так, может быть, чего и поделали, не знаю, просто не знаю — правда или неправда. Может, и ничего не шептано было. А он говорит: «Ровно выпили тогда бутылку-то, ровно потянуло вот к Нинке-то, лучше стало отношение-то. Женилися. Мигом как-то и получилось. Летом, в Петров день, свадьба была [ФА СПбГУ Siam_06.07.14].
Социальный авторитет, магические компетенции и решительность (обратим внимание, что мать в приведенном выше примере не решилась давать сыну совета по поводу его брака, а бабушка жены решительно была настроена на устроение счастья внучки, ей «надо было все это») позволяют старшим членам семьи управлять чувствами младших поколений. При помощи символического программирования в гаданиях или магических актах, проговаривая свое авторитетное мнение, старшие, чаще всего женщины, осуществляют более хитрые стратегии управления экономическими и социальными ресурсами, чем простое насилие над волей. Экономические браки без учета мнения одной из брачующихся сторон, случавшиеся в конце XIX — начале XX в., о которых вспоминают по рассказам старших наши информанты, были скорее жестом отчаяния, провалом более сложной миссии создания социально одобренных чувств. Если же девушка или юноша позволили себе сделать собственный выбор, то плата за самостоятельность в любом случае предполагалась высокой. «Самостоятельным» женихам и невестам или придется признать ответственность за свои ошибки, без которых не обойтись по жизни, или опять списывать их на результаты действий магических авторитетов: «Мне до свекрови сделали неладно, меня сватали за другого, а я за того не пошла, пошла за любимого… и [шепотом] мне испортили отношения. <Вам муж любимый был?> Да, любимый был» [ФА СПбГУ DTxt07-092_Arch-Mez_07-07-09].
Татьяна Дашкова, историк кинематографа, отмечает важную для нас особенность сюжетной поэтики советского игрового кино: «Для любовных сцен в советских кинофильмах 1930–1950-х годов характерно отсутствие приватности: отношения зарождаются и протекают прилюдно, их обсуждают в коллективе, влюбленным дают советы, им способствуют или мешают. Так, при большом скоплении односельчан обсуждаются чувства главных героев в фильмах “Богатая невеста”, “Свинарка и пастух”, “Кубанские казаки”. Поэтому в сюжетах такого рода велика роль наставников — людей взрослых и авторитетных, как в идеологическом, так и в житейском плане: бригадирша в “Богатой невесте”, женщина-секретарь парткома в “Светлом пути”, тренер в “Первой перчатке”…» [Дашкова2016]. В построении сцены и системе персонажей советских мелодрам инновация советской кинопоэтики в виде коллективного авторитета опирается на наследие социальных сценариев русской деревни. Согласно этому сценарию, старшие члены семьи, в основном «бабушки» разной степени родства, но через поколение от пациенсов любовных чар, умело создавали эмоциональную привязанность молодых людей и управляли ею. В столь интимной и индивидуальной эмоциональной области, как любовь и брак, зрителям сталинских комедий и мелодрам было комфортнее сопереживать героям, одобренным социальным авторитетом, чем бы ни была поддержана его власть — мандатом партии или, по старинке, магическим атрибутом.
Библиография
Адоньева 2001 — Адоньева С. Б. Суженый — ряженый — animus — бес // Адоньева С. Б. Категория ненастоящего времени: антропологические очерки. СПб.: Петербургское востоковедение, 2001. С. 77–100.
Азадовский 1932 — Азадовский М. К. Сказки Е. М. Кокорина (Чимы) // Русская сказка: избранные мастера: в 2 т. / ред. и коммент. М. К. Азадовского. М.; Л.: Academia, 1932. Т. 1. С. 217–237.
Берн 1992 — Берн Э. Игры, в которые играют люди: психология человеческих взаимоотношений. Люди, которые играют в игры: психология человеческой судьбы / пер. с англ. СПб.: Лениздат, 1992.
Бурдье 2001 — Бурдье П. Земля и матримониальные стратегии // Бурдье П. Практический смысл / пер. с франц., общ. ред. и послесловие Н. А. Шматко. СПб.: Алетейя, 2001. С. 286–311.
Вайскопф 2012 — Вайскопф М. Влюбленный демиург: метафизика и эротика русского романтизма. М.: Новое литературное обозрение, 2012.
Веселова 2016 — Веселова И. С. Управление реальностью: личные имена в ритуальной речи (севернорусское «виноградье») // Вестник СПбГУ. Серия 9: Филология. Журналистика. Востоковедение. 2016. Вып. 3. С. 15–23.
Дашкова 2016 — Дашкова Т. Любовь и эротика в сталинских комедиях // Просветительский проект «Arzamas». 2016. (http://arzamas.academy/materials/967).
Зорин 2016 — Зорин А. Л. Появление героя: из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII — начала XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2016.
Мид 1988 — Мид М. Культура и мир детства: избранные произведения / сост. и послесл. И. С. Кона. М.: Наука, 1988.
Пронина 2012 — Пронина А. А. Императив судьбы: кто, как и о чем гадает // Речевая и обрядовая культура Русского Севера: Филологический практикум / сост. И. С. Веселова, А. А. Степихов. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2012. С. 142–150.
СУС — Сравнительный указатель сюжетов «Восточнославянская сказка» [Л., 1979] // Ruthenia. (http://www.ruthenia.ru/folklore/sus/index.htm).
Традиционная русская магия 1993 — Традиционная русская магия в записях конца XX века / вступ. ст., сост. и примеч. С. Б. Адоньевой и О. А. Овчинниковой. СПб.: Фриндлiхъ-Таф, 1993.
Шутценбергер 2001 — Шутценбергер А. А. Синдром предков: трансгенерационные связи, семейные тайны, синдром годовщины, передача травм и практическое использование геносоциограммы. М.: Изд-во Ин-та психотерапии, 2001.
Boszormenyi-Nagy 1973 — Boszormenyi-Nagy I. Invisible Loyalties: Reciprocity in Intergenerational Family Therapy. New York: Harper & Row, 1973.
Luhmann 1987 — Luhmann N. Love as Passion: Codification of Intimacy. Cambridge, MA: Harvard Univ. Press, 1987.
Reddy 2001 — Reddy W. M. The Navigation of Feeling: а Framework for the History of Emotions. Cambridge Univ. Press, 2001.
[1] Фольклорный архив Санкт-Петербургского государственного университета.
[2] Из биографического рассказа женщины 1933 г. р. (Ценогорский с/с, Лешуконский р-н Архангельской обл.). Полевой дневник С. Б. Адоньевой, 2009 г.
[3] Имя из этических соображений изменено на вымышленное.
[4] Конкретные примеры этих практик описаны мною в (Веселова 2016).
[5] Беарн — южная пограничная область Франции в атлантических Пиренеях.
[6] О «виноградии» как жанре для коррекции социальной реальности мне приходилось писать в другой работе (Веселова 2016).
[7] В дер. Лебское Лешуконского р-на Архангельской области мы с тремя студентками оказались на Иванов день, 7 июля 2012 г. Накануне наши привычные собеседницы стали интересоваться, не пойдут ли девушки гадать с вениками в баню. Веником из молодых березовых веток, в который вплетены цветы, по здешнему обычаю, сначала девушки должны попариться в бане, а потом выйти на берег реки и забросить веник подальше в воду. Уплывает веник — выйдешь замуж в этот год, прибьет его к берегу — останешься в девках, потонет веник — к смерти. Ради антропологического эксперимента девушки отправились париться с ритуальными целями. Часа через полтора вернулись в избу к руководителям, возбужденные и напуганные. Веники далеко не уплыли, но и не потонули, но со страху узнать будущее, как они сами признались, кинуть веник со всей силы они не смогли. Зато бабушки и тетушки всей небольшой деревни долго обсуждали с ними их опыт и толкование движений веников. Рациональные объяснения, что веник утонуть мог бы, только если его перевязать не веточкой березы или бечевкой, а свинцовой проволокой, на девушек не действовали. Еще несколько дней они приходили в себе от пережитого.
[8] См. полевой отчет Е. В. Зуевой «Современные городские гадательницы и практики гадания» (на правах рукописи). ФА СПбГУ, Коллекция полевых отчетов.
[9] 402 АТ «Царевна-лягушка»: три царевича идут искать себе жен по направлению брошенных предметов или пущенных стрел; младший находит на болоте лягушку, она становится его женой, лучше всех выполняет поручения царя (шьет, ткет, печет, пляшет) и превращается в царевну; муж сжигает ее шкуру; царевна исчезает. Продолжением чаще всего является тип 400: муж ищет исчезнувшую или похищенную жену (СУС).
[10] 303=K 300 АТ «Два брата»: чудесно рождаются близнецы-братья; один избавляет царевну от змея (ср.: 300); ведьма превращает его и помощников-животных в камни; другой отнимает у нее волшебный прутик и оживляет эти камни; 3001=AA 300A «Победитель змея»: герой освобождает обреченную на съедение царевну и женится на ней. Чаще всего входит в сказку как эпизод (СУС).